Неточные совпадения
Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит
о недостойном муже,
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей
цену зная(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?
Во-первых, Привалов — миллионер (Верочка была очень практическая особа и хорошо
знала цену этому магическому слову); во-вторых,
о нем столько говорили, и вдруг он является из скрывавшей его неизвестности…
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу… День и ночь думаю
о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне
цена. Как я
узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было — и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он как будто не
знал раньше
цены свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться в простой возможности идти, куда хочешь, повернуть в любой переулок, выйти на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не думая
о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником души.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как
цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части
узнаем в то время, когда их теряем, то, не говоря уже
о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
— Потом, — продолжал неумолимый дядя, — ты начал стороной говорить
о том, что вот-де перед тобой открылся новый мир. Она вдруг взглянула на тебя, как будто слушает неожиданную новость; ты, я думаю, стал в тупик, растерялся, потом опять чуть внятно сказал, что только теперь ты
узнал цену жизни, что и прежде ты видал ее… как ее? Марья, что ли?
Она давно
знала, что Ченцов любит хорошо поесть, а потому, приехав в деревню, разыскала их старого повара, которого Петр Григорьич не держал в городе за то, что тот имел привычку покупать хорошие, а потому недешевые запасы, и поручила ему стряпать, убедительно прося его постараться и
о цене припасов не думать.
Полковой поп, больной, жалкий, был ославлен как пьяница и развратник; офицеры и жены их жили, по рассказам моих хозяев, в свальном грехе; мне стали противны однообразные беседы солдат
о женщинах, и больше всего опротивели мне мои хозяева — я очень хорошо
знал истинную
цену излюбленных ими, беспощадных суждений
о людях.
Он жаловался, что опиум обошелся вдвое дороже, чем он рассчитывал, что он
узнал в Дагоне
о понижении
цен, так что прибыль может оказаться значительно меньше.
Тетка отца нашего Бельтова искала именно в это время воспитательницу для своих дочерей и,
узнав, что соседка ее имеет гувернанток, ей принадлежащих, адресовалась к ней, — потолковали
о цене, поспорили, посердились, разошлись и, наконец, поладили.
А за что же
Тебя любить — за то ль, что целый ад
Мне в грудь ты бросила?
о, нет, я рад, я рад
Твоим страданьям; боже, боже!
И ты, ты смеешь требовать любви!
А мало я любил тебя, скажи?
А этой нежности ты
знала ль
цену?
А много ли хотел я от любви твоей?
Улыбку нежную, приветный взгляд очей —
И что ж нашел: коварство и измену.
Возможно ли! меня продать! —
Меня за поцелуй глупца… меня, который
По слову первому был душу рад отдать,
Мне изменить? мне? и так скоро!..
Он шёл и на первый раз старался подкупить прислугу дешёвой
ценой товара, маленькими подарками, а потом осторожно выспрашивал то,
о чём ему было приказано
узнать.
Какая потеря для Москвы, что умер Иван Яковлич! Как легко и просто было жить в Москве при нем… Вот теперь я ночи не сплю, все думаю, как пристроить Машеньку: ну, ошибешься как-нибудь, на моей душе грех будет. А будь жив Иван Яковлич, мне бы и думать не
о чем. Съездила, спросила — и покойна. Вот когда мы
узнаём настоящую-то
цену человеку, когда его нет! Не
знаю, заменит ли его Манефа, а много и от нее сверхъестественного.
— Послушайте, Александра Павловна, — начал он, — несправедливы-то вы, а не я. Вы досадуете на меня за мои резкие суждения
о Рудине: я имею право говорить
о нем резко! Я, может быть, не дешевой
ценой купил это право. Я хорошо его
знаю: я долго жил с ним вместе. Помните, я обещался рассказать вам когда-нибудь наше житье в Москве. Видно, придется теперь это сделать. Но будете ли вы иметь терпение меня выслушать?
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу
о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я не
знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!.. в продолжении 17-ти лет ни один язык не шепнул ей: этот хлеб куплен
ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное сердце билось бы для него одною благодарностью.
«Куда пошла она? и зачем я бегу за ней? Зачем? Упасть перед ней, зарыдать от раскаяния, целовать ее ноги, молить
о прощении! Я и хотел этого; вся грудь моя разрывалась на части, и никогда, никогда не вспомяну я равнодушно эту минуту. Но — зачем? — подумалось мне. — Разве я не возненавижу ее, может быть, завтра же, именно за то, что сегодня целовал ее ноги? Разве дам я ей счастье? Разве я не
узнал сегодня опять, в сотый раз,
цены себе? Разве я не замучу ее!»
Долго стоял он пред этими грязными картинами, уже, наконец, не думая вовсе
о них, а между тем хозяин лавки, серенький человечек во фризовой шинели, с бородой, небритой с самого воскресенья, толковал ему уже давно, торговался и условливался в
цене, еще не
узнав, что ему понравилось и что нужно.
Если же случалось, что путешественники расспрашивали обо мне у самого меня, тогда я говорил им все
о себе, и многие любопытствовали
знать о малейших подробностях, до меня относящихся; карета моя также обращала их внимание, и они советовали мне — в Санкт-Петербурге, вывезя ее на площадь, предложить желающим купить. И я от того был не прочь, лишь бы
цена выгодная за этот прочный, покойный и уютный берлин.
Ванок и лучшие голоса все более напрягаются, как бы желая погасить синие огни гниения, чадные слова, а люди все больше стыдятся повести
о любовной тоске, — они
знают, что любовь в городе продается по
цене от гривенника, они покупают ее, болеют и гниют от нее, — у них уже твердо сложилось иное отношение к ней.
И когда-то я подумывал даже
о сцене, но бросил эту глупую мысль: притворство, когда все
знают, что это притворство, уже теряет свою
цену.
Здесь я останавливаюсь. Я хотел передать публике на первый случай небольшой отрывок. Кто желает более
знать по сей части, тот пусть купит курс психиатрии, когда он выйдет (
о цене и условиях подписки своевременно через ведомости объявлено будет).
Вот, например, рассказ, из которого видно, что к некоторых местностях крестьяне даже и не
знают наверное
о министерских предписаниях относительно указной
цены вина.
Граф.
О, что вы говорите, помилуйте! Вы себе не
знаете цены. Но разве вы не понимаете… mais vous êtes une femme charmante… Сожалеть
о том, что́ сделаю для вас, Дарья Ивановна!..
Пора человеку
узнать себе
цену. Что же, в самом деле, он какое-нибудь незаконно рожденное существо? Пора ему перестать робко озираться по сторонам — угодил ли или не угодил он людям? Нет, пусть голова моя твердо и прямо держится на плечах. Жизнь дана мне не на показ, а для того, чтобы я жил ею. Я сознаю свою обязанность жить для своей души. И заботиться хочу и буду не
о мнении обо мне людей, а
о своей жизни,
о том, исполняю я или не исполняю я свое назначение перед тем, кто послал меня в жизнь.
Анатоль целые утра проводил перед зеркалом, громко разучивая свою роль по тетрадке, превосходно переписанной писцом губернаторской канцелярии, и даже совершенно позабыл про свои прокурорские дела и обязанности, а у злосчастного Шписса, кроме роли, оказались теперь еще сугубо особые поручения, которые ежечасно давали ему то monsieur Гржиб, то madame Гржиб, и черненький Шписс, сломя голову, летал по городу, заказывая для генеральши различные принадлежности к спектаклю, то устраивал оркестр и руководил капельмейстера, то толковал с подрядчиком и плотниками, ставившими в зале дворянского собрания временную сцену (играть на подмостках городского театра madame Гржиб нашла в высшей степени неприличным), то объяснял что-то декоратору, приказывал
о чем-то костюмеру, глядел парики у парикмахера, порхал от одного участвующего к другому, от одной «благородной любительницы» к другой, и всем и каждому старался угодить, сделать что-нибудь приятное, сказать что-нибудь любезное, дабы все потом говорили: «ах, какой милый этот Шписс! какой он прелестный!» Что касается, впрочем, до «мелкоты» вроде подрядчика, декоратора, парикмахера и тому подобной «дряни», то с ними Шписс не церемонился и «приказывал» самым начальственным тоном: он ведь
знал себе
цену.
Если бы Семен
знал цену красивым ножкам и ручкам, то он, наверное, не молчал бы и
о ножках и ручках помещицы.
А
о том, что
о них будут говорить, что
о них станут думать, — этому вздору она
знала настоящую
цену.
Он находился в постоянном страхе, что вот-вот явится еще кто-нибудь и напомнит ему
о прошлом, напомнит ему
о его виновности; и кто
знает, удастся ли ему купить молчание этого грядущего неизвестного лица, и какою
ценою?
Две сестры Андрея Иваныча, Оля и Таня, шестнадцатилетние близнецы, милые создания, и подавно не думали
о богатстве, не
зная даже и
цены ему.
Лучше, чем все, чем даже жена его, он
знал цену этой смешной и маленькой опытности, обманчивому спокойствию, которое после каждого счастливого возвращения на землю точно отнимало память
о прежних чужих несчастьях и делало близких людей излишне уверенными, излишне спокойными, — пожалуй, даже жестокими немного; но был он человек мужественный и не хотел думать
о том, что расслабляет волю и у короткой жизни отнимает последний ее смысл.